Теперь старый
керченский храм ушёл в землю, сгорбился, как старик, который несёт на плечах
много лет.
Крутом выросли богатые, высокие
дома, грохочут фабрики; вытянулись, как шея жирафы, заводские трубы. И среди
них затерялся старый храм; мало слышен, плохо виден. И все же не хочет
перестать жить.
И, может быть, переживёт нас, как
пережил многих. Керченские греки в тишине вечера любят слушать мелодичный звон
его колоколов; они чтут его старые святыни; поклоняются иконе, которая дошла от
дней, когда впервые служил в храме пантикапейский епископ.
Но об этих днях не забыли, хотя и
прошли с тех пор многие сотни лет. Не забыли, потому что-то, что случилось,
бывает и теперь.
Говорят, в ночь под великий
праздник стояли тогда у амвона двенадцать братьев, и тысячная толпа христиан не
знала, кто из них прекрасней. Так красивы и стройны были все двенадцать, такою
доблестью и отвагою дышали их лица. И светом чистой совести.
Ибо исполненный долг дает её людям,
а братья построили храм Предтече, как обещали матери.
— Помяни, Господи, душу её в
царстве света.
И епископ, наклоняясь над
престолом, поминал имя матери и не поминал двух других: не был христианином
отец, а имя безумной сестры не вещалось в храме. Но скорбел о том
престолослужитель и шептал трижды святую молитву, когда доносился жалобный стон
от окна алтарной абсиды.
Сливался тот стон с голосом
декабрьского шторма, и было не по себе многим. Взвизгивал ураган, чтобы
заглушить стенанья мятущейся души, и вздрагивали бровью братья от боли и гнева.
Казалось, с порывом бури проникал в
храм туманный образ сестры, в струйках кадильного дыма вился по колоннам и, не
доходя до престола, угасал в мерцанье догорающих лампад.
Чтобы облегчить сердце, братья
думали о чистой душе матери, о светлом часе её кончины. Со светильником в руке,
прежде чем проститься с земным, завещала она детям поднять над Пантикапеей
крест. Во имя Крестителя.
И поклялись они сделать так, и пока
не воздвигнут храма, забыть радости жизни и счастье ликующих грез. Двенадцать
братьев и сестра, чище которой не было в мире лилии.
Нужны были годы веры и труда, чтобы
исполнить обет. С именем Христа, камень за камнем, братья воздвигали стены. А
сестра приносила им пищу, омывала раны и нежной заботой своей отражала душу
матери.
Но на Митридатовой горе жил старый
жрец, ненавидевший христиан, и сын его, начальник Горной части, был
последователем отца.
Он был красив, точно сам Аполлон
вдохнул в него часть своей красоты, и смелый взор его проникал в сердце
женщины.
Оттого братья боялись, чтобы не
увидел он сестры, чище которой не было лилии, как думали они.
Подходила работа к концу,
становилось радостнее на душе у братьев, и только скорбная тень на лице девушки
печалила их.
— Всё грустит по матери.
Не знали, что случилось.
В летнюю ночь, когда морской залив
горел в бриллиантах отражений, сидела она на ступеньках Босфорского схода,
глядела в глубокое небо и говорила со звездой.
— Где ты, мама?
И вздрогнула в испуге и в смущении,
когда красавец юноша коснулся её плеча.
Его длинные кудри падали чёрными
кольцами, и одно из них коснулось её лица. Коснувшись, обвеяло чувством жгучей
ласки.
— Кто ты, зачем ты здесь?
Не ответил на это юноша, или не
поняла она его. Шепот страсти, как туман, застилает глаза; от него, как от
сладкого яда, замирает сердце.
— Уйди, я чужая тебе.
И девушка вырвалась из его объятий.
Не сказала ничего на другой день
братьям, только перестала ходить в летнюю ночь на ступени Босфорского схода,
чтобы не встретить больше дерзкого.
Она ненавидела его и вспоминала его
речь, боясь позабыть хоть слово.
— Ты будешь моя, — говорил он, и
билось сердце от голоса власти.
— Оставь свою печаль, — убеждали
братья, — скоро поднимем крест; уже радуется светлый дух матери.
И от этих слов ещё тяжелей
становилось на душе девушки. Точно кто подломил цветок, а люди, не замечая,
говорили о жизни.
Часто не помнила она себя, и когда
падал в окно лунный свет, как бледный призрак, тянулась к нему. Был ли то сон,
но казалось ей, что чернокудрый юноша опять обнимает её, жжёт огнем холодные
уста, прижимает к себе, и от того пустеет сердце. И кто-то другой стал жить в
ней. И думая об этом, она не думала уже ни о чём больше.
Не спешила к братьям, позабыла для
них слово ласки. И раз совсем не пришла.
Удивились братья.
— Что могло помешать?
И, когда спустились сумерки,
поспешили домой. Было смутно на душе; как рассвет дня перед казнью, коснулся
ужас предчувствия.
Уже открылись земле светы ночи,
когда братья подошли к дому.
— Отчего не пришла накормить нас? —
спросил старший брат, увидев сестру на пороге. Молчала девушка, без слёз
плакали глаза.
— Отчего не пришла?
Хотела ответить, но мёртвенным
шепотом шевелились уста.
В саду звякнул меч. Оглянулись
туда.
Стройный юноша, у которого змейками
сбегали по плечам кольца чёрных волос, укрылся в тени платана.
— Сын жреца!
Тогда бросился к девушке старший
брат.
— Это он?
Словно упавшая одежда, беззвучно
опустилась перед ним девушка.
— Анафема вето си!
И взмахом ноги он откинул её далеко
за порог. Пролетел в это время пыльный вихрь, подхватил лишнюю песчинку и унёс
к морскому заливу.
* *
*
В тот день, когда подняли над
храмом крест, на церковной площади собрались все христиане города, а вдали от
них стояла кучка нехристиан, но не было среди них сына жреца. Он навсегда ушёл
из города.
А вечером, когда луна посеребрила
поднятый крест, от залива надвинулся белый туман, хотел коснуться креста и
унёсся в морскую даль.
Может быть, то не был туман, а
поднималась из пучины несчастная душа.
И когда, под великий праздник, в
храме служил впервые епископ, это она носилась в вихре урагана вокруг храма.
Прошло немного времени после того,
и на город напал отряд варваров.
Пантикапейцы храбро защищали свой
город, и немало юношей погибло у его стен. Погибли и двенадцать братьев —
строителей.
Их похоронили в общей могиле у храма
и на память векам прикрыли могилу плитой.
— Куфи автис не и ги. Мир им.
Мир не сошёл на могилу. В ночь под
великий праздник прилетает туда тень сестры, белым колеблющимся светом
приникает к изголовью могилы, которая уже не видна людям, и тогда плачет кто-то
в церковной ограде голосом безысходной тоски.
Но не верит народ в безысходность
горя. Есть слух, что должен вернуться юноша с кольцами чёрных волос.
Не тот, что загубил несчастную.
Другой, сердце которого поёт светлый канон. Он придёт к могиле, в ночь под
великий праздник, поднимет тяжелую могильную плиту, чтобы мятущаяся тень могла
слиться с тенью братьев.
Как никогда, сами собой зазвучат в
ту ночь колокола старого храма.
| 
| 
