Туды-Мангу-хан был похож на быка с вывороченным брюхом; к тому же он был хромой и кривил на один глаз.
И все дети вышли в отца; одна Гюляш-Ханым росла красавицей. Но Туды-Мангу-хан говорил, что она одна похожа на него.
Самые умные люди часто заблуждаются.
В Солгатском дворце хана жило триста жен, но мать Гюляш-Ханым занимала целую половину, потому что Туды-Мангу-хан любил и боялся её.

Кошка, когда крадется, чтобы поймать птицу, не так была хищна, как Назлы — дочь Решеида.
Ах, Решеид, Решеид, Аллах знает, как наказать человека.
В Демерджи боялись Решеида. Злой был человек; злой и хищный, как старая лисица. Тихо говорил; балдан татлы сахарное слово знал, улыбался, придумывая человеку обиду.

— Облако, если ты летишь на юг, пролети над моей деревней, скажи Гюль-Беяз, что скоро вернется домой Мустафа Чалаш.
Пролетело облако, не стало видно за тюремной решеткой.
Целую ночь работает Мустафа Чалаш, чтобы разбить кандалы. Только «не там ломится железо, где его пилят».
Демир егелеген ерден копалмаз.

Кетерлез омыл лицо водой, посмотрел в ручей.
— Сколько лет прошло, опять молодой. Как земля, — каждый год старой засыпает, молодой просыпается.
Посмотрел вокруг. Синим стало небо, зеленым лес; в ручье каждый камушек виден.
— Кажется, не опоздал, — подумал Кетерлез и стал подниматься в гору.

— Расскажи, Асан, почему люди назвали этот дом — Чёртовым.
Асан сдвинул на затылок свою барашковую шапку, было жарко, и усмехнулся.
— Расскажу — не поверишь. Зачем рассказывать! Мы сидели под плетнем у известного всем в долине домика в ущелье Ялы-Богаз. Ущелье, точно талья красавицы, делит долину на две. На севере — отузская деревня с поселками, старые помещичьи усадьбы, татарские сады.

Оксана, Оксаночка, ох и хороша дивчина. Что и говорить, хороша! Много слов красота не требует. И так видно
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, статная, сильная. Никто не мог сказать, что видел хоть раз слезы на глазах Оксаны. Слезы — это для слабеньких.
Черноусые казаки не вдруг заговаривали с ней. Не то чтобы побаивались, но были осторожны, Куда девался металл в голосе казаков. Голос становился вкрадчивым, ласковым.

У самого синего моря, на краю крымской земли, стоит древняя Феодосия.
С востока город омывают морские волны, с юга тянется гряда холмов. А на западе высится гора, у подножия которой журчит источник. К концу дня уходит за гору на отдых солнце. Утром, закончив ночной дозор, опускается за её вершину луна.

Прапрадед мой чумаком был: в Крым за солью ездил. Как и подобает — волами…
Так вот, этот самый мой прапрадед рассказывал своей двоюродной сестре, а та пересказала жене мужнина брата моей бабушки, а жена мужнина брата — бабушке, а бабушка моей тетке, а тетка уже мне вот эту «историю», причем бабушка божилась и клялась, что все это чистейшая правда.

На морском побережье в четырнадцати верстах от Алушты жил рыбак с женою. Это были честные, трудолюбивые и очень добрые люди, готовые приютить путников, поделиться последним куском с бедными.
Что и говорить, окрестные жители глубоко уважали рыбака и его жену. Добрая слава шла о них в Крыму. А рядом с доброй шла слава худая — о детях этих честных людей, о трех дочерях родных.

Півдня п’яного задуха,
А від моря — легкий бриз.
В тихій пристані Гурзуфа
Ти струнка, мов кипарис.

Розкішний, баєчний Криме!
В кожнім кипарисі — кров і біль.
Цокотом зсохлих кісток, а не римами,
Пісню співати тобі.

Боже мій, скільки простору —
Ледве колишеться море,
Теплая хвиля ласкає
Берег самотній тихенько...

Мені зрідні осяйне Чорне море:
Мов океан, весела й вільна я,
Із краю в край, де поле і де гори,
Луна мій спів, літа душа моя.

Не все, наверное, видели этот кустарник с пепельно-серебристыми листьями, Он попадается в самых неожиданных местах Крымского полуострова, и зовут его — лох серебристый. Упрямое это растение, живучее, выносливое. И, может быть, поэтому люди связали с ним одну из своих легенд.
Десятки лет назад весь берег Керченского пролива у эльтигенских скал был в кустах серебристого лоха…

Нет, ни пройти, ни проехать на Севастополь, чтобы не взглянуть на алый разлив маков, что тянется вдоль дороги. Они то яркими каплями разбрызганы, то сплошным ковром покрывают землю у подножия обелисков героям, у разрушенных временем окопов и укреплений.
И чем ближе к городу Славы, столице моряков-черноморцев, тем ярче алеет цветами земля.

Если бы скалы могли говорить, многое рассказали бы нам скалы севастопольские: и о том, как строился этот город славы российской, и о том, как защищался от врагов.
Когда враги окружили Севастополь, поступил приказ: матросам сойти на берег, а корабли затопить, преградить противнику путь в бухту, задержать его.

Скалистый Ай-Тодорский мыс, невдалеке от Алупки, обозначается на всех картах Черного моря и известен всем морякам, так как на нем построен прекрасный маяк, освещающий большую часть юго-восточного прибрежья. Учёным-археологам он также знаком как место, богатое развалинами неразгаданных пока памятников отдалённых веков.

Сказание о Карадагском монастыре, не имевшем по бедности колоколов, и звоне святого Стефана, который услышали с моря, когда правитель страны — Анастас освободил невинно осуждённого, — живёт поныне среди рыбаков.
Отвесными спадами и пропастями надвинулся Кара-Даг на беспокойное море, хотел задавить его свой тяжестью и засыпать тысячью подводных камней.

Капитани Яни лежит у костра, смотрит на гору.

— Как камбала, капитани Яни?

— А, чатра-патра... Плохо, неплохо! Куда идешь?

— В Кара-Даг. Там, говорят, в сегодняшнюю ночь слышен звон.

Із води із океана
Там вона далеко вийшла.
І такеє в неї видно —
Одірватися не можу...